Лунный камень [текст оригинала] - Страница 116

116

— В каком?

— Вы сейчас услышите. Согласен, что метка на ночной рубашке доказывает, что эта рубашка ваша. Согласен, что пятно доказывает, что эта ночная рубашка испачкана краской с двери Рэчел. Но где доказательства, что эта ночная рубашка была на вас?

Это соображение показалось тем более убедительным, что мне уже самому приходило в голову нечто в этом роде.

— Что до этого, — продолжал стряпчий, взяв в руки признание Розанны Спирман, — то я понимаю — письмо неприятно для вас. Понимаю, что вы не решаетесь анализировать его с чисто объективной точки зрения. Но я нахожусь в другом положении. Основываясь на своем юридическом опыте, я могу рассматривать этот документ, как рассматривал бы всякий другой. Не упоминая о том, что эта женщина была воровкой, я только замечу, что ее письмо доказывает, по ее собственному признанию, насколько искусной обманщицей она была, — поэтому я имею право подозревать, что она сказала вам не всю правду. Не стану сейчас рассуждать о том, могла или не могла она это сделать. Скажу только, что, если Рэчел подозревает вас лишь по улике одной этой ночной рубашки, можно почти наверное сказать, что рубашку показала ей Розанна Спирман. Эта женщина признается в своем письме, что она ревновала к Рэчел, что она подменяла ее розы в вазе, что она видела проблеск надежды для себя в ссоре между Рэчел и вами. Не стану спрашивать, кто взял Лунный камень, — чтобы достигнуть своей цели, Розанна Спирман взяла бы пятьдесят Лунных камней, — скажу только, что исчезновение алмаза дало этой влюбленной воровке удобный случай поссорить вас с Рэчел на всю жизнь. Она не решилась лишить себя жизни тогда, вспомните это! И я решительно утверждаю, что по своему характеру и положению она была вполне способна воспользоваться случаем украсть камень. Что вы на это скажете?

— Нечто подобное подумал и я, как только распечатал письмо, — ответил я.

— Именно! А когда вы прочли письмо, вы пожалели эту бедную девушку, и у вас не хватило духу заподозрить ее. Это делает вам честь, любезный сэр, это делает вам честь!

— Но, положим, окажется, что эта ночная рубашка была на мне. Тогда что?

— Не вижу, как это может быть доказано, — сказал мистер Брефф. — Но если допустить, что это так, доказать вашу невиновность будет нелегко. Не станем сейчас входить в это. Подождем и посмотрим, заподозрила ли вас Рэчел только на основании улики, какой является ночная рубашка.

— Боже! Как хладнокровно говорите вы о том, что Рэчел подозревает меня! —вспылил я. — Какое право имеет она подозревать меня в воровстве на основании какой бы то ни было улики?

— Весьма разумный вопрос, любезный сэр. Несколько горячо предложенный, но все-таки стоящий внимания. То, что приводит в недоумение вас, приводит в недоумение и меня. Поищите в своей памяти и скажите мне, не произошло ли, когда вы гостили в доме леди Вериндер, чего-нибудь такого, что заставило бы ее усомниться в вашей чести или, скажем, хотя бы — пусть даже и неосновательно — в ваших нравственных принципах вообще?

В непреодолимом волнении я вскочил с места. Вопрос стряпчего впервые после отъезда моего из Англии напомнил мне о том, что, когда я гостил у леди Вериндер, действительно кое-что произошло.

Я имел сумасбродство (нуждаясь, по обыкновению, в то время в деньгах) взять некоторую сумму взаймы у содержателя небольшого ресторана в Париже, которому я был хорошо известен как его постоянный посетитель. Для уплаты назначен был срок, а когда он настал, я не смог сдержать своего слова, как это часто случается с тысячью других честных людей. Я послал этому человеку вексель. Подпись моя на подобных документах, к несчастью, была хорошо известна: ему не удалось учесть его. Дела его пришли в беспорядок, и его родственник, французский стряпчий, приехал ко мне в Англию и стал настаивать, чтобы я заплатил свой долг. Это был человек вспыльчивого нрава, и он выбрал неверный тон для объяснений. С обеих сторон было сказано много резкостей; тетушка и Рэчел, к несчастью, находились в соседней комнате и слышали наш разговор. Леди Вериндер вошла к нам и захотела непременно узнать, что случилось. Француз показал данную ему доверенность и объявил, что я виноват в разорении бедного человека, который доверился моей чести. Тетушка немедленно выплатила ему деньги и отослала его. Она, разумеется, настолько знала меня, что не разделяла мнения француза обо мне. Но она была оскорблена моей небрежностью и справедливо рассердилась на меня за то, что я поставил себя в положение, которое без ее вмешательства могло бы стать очень неприятным. Мать ли рассказала ей обо всем или Рэчел сама услышала об этом из соседней комнаты, не могу сказать. Но только она романтически и преувеличенно взглянула на этот случай по-своему. Я был «бездушен», я был «неблагороден», я «не имел правил», неизвестно, «до чего я могу дойти», — словом, она наговорила мне таких жестоких вещей, каких я еще не слыхивал ни от одной молодой девушки. Ссора продолжалась весь следующий день. На третий день мне удалось помириться с ней, и я перестал думать об этом. Не припомнила ли Рэчел этот несчастный случай в ту критическую минуту, когда мое право на ее уважение снова, и гораздо серьезнее, было поставлено под вопрос? Мистер Брефф, когда я рассказал ему все, тотчас ответил утвердительно.

— Он должен был повлиять на нее, — ответил он серьезно, — и я, ради вас самого, желал бы, чтобы этого не произошло. Однако мы с вами открыли, что было обстоятельство, которое могло повредить вам, и по крайней мере выяснили хоть одну загадку. Не вижу, что могли бы мы сделать дальше. Следующий наш шаг в этом следствии должен привести нас к Рэчел.

116